В мире ведь все зависит от капельки тепла

 Ты живешь в двадцатом веке - веке культуры, прогресса и человечности.

Рядом с тобой может подохнуть человек, а ты ничего не почувствуешь. Сострадание - да, но никакой боли. Твое брюхо в порядке - вот в чем дело. В метре от тебя в криках и мучениях умирает человек, а ты ничего не чувствуешь. В этом и заключается бедствие мира! Поэтому все так медленно и движется вперед. И так быстро назад.

Основной закон жизни: опасность обостряет чувства.

Любое положение лучше, чем война.

Единственная вина беженцев заключалась в том, что они родились и жили.

Когда вы дольше пробудете в изгнании, вы заметите, что несчастье - самая распространенная вещь на земле.

Самый крепкий аромат, который только есть на земле - аромат свободы.

Самым лучшим убежищем во время войны была свежая воронка от снаряда. Почти никогда не случалось, чтобы в нее сразу попадал другой.

Вероятное нам всегда кажется невероятным.

При самых естественных вещах человек краснеет. При пошлых - никогда.

Мужество - лучшее украшение молодости.

Для тонущего человека важно только одно -  вынырнуть на поверхность, и ему совершенно безразлично, какова окраска рыб, плавающих вокруг.

Жестокий век. Мир завоевывается пушками и бомбардировщиками, человечность - концлагерями и погромами. Мы живем в такие времена, когда все перевернулось. Агрессоры считаются сейчас защитниками мира, а те, кого травят и гонят,- врагами мира. И есть целые народы, которые верят этому!

- Какое состояние бывает у врача, когда он видит, что создаются бомбардировщики и пушки, а не больницы?

- Отвратительное. Прекрасная задача - штопать людей применяя все свое великое искусство с тем, чтобы их с величайшим варварством снова разрывали на куски. Почему их не убивают сразу, когда они еще дети? Это ж много проще.

- Умерщвлять детей  - это убийство. Умерщвлять взрослых - это дело национальной чести. В следующей войне будет участвовать много женщин и детей.

Если рядом с тобой кто-нибудь умирает, ты этого не чувствуешь. В этом несчастье мира. Сострадание - это не боль. Сострадание - это скрытое злорадство. Вздох облегчения, что это не ты и не тот, кого ты любишь.

Всё злое  - более твердое, оно дольше выдерживает.

Чем примитивней человек, тем больше он собой доволен. Сомнения и терпимость - это черты интеллигентных людей. Поэтому они и продолжают погибать. Сизифов труд...

Понять можно. Но простить - это слишком тяжелая задача. Я лучше забуду.

Все-таки у людей, которым за семьдесят, есть преимущество - они уже не так рискуют своей жизнью...

Я всегда считал евреев самым глупым и самым доверчивым народом в мире. Но я не принял в расчет панического страха, который взрастили тысячелетия погромов и гетто. Если  принять всё во внимание, то это безумно смелый народ.

Зачинщики не бывают виноватыми, виноватыми бывают только те, на кого нападают. Именно они-то и есть причина скандала. Самая современная психология.

Будьте предателем! Это сейчас модно.

Мы живем в век обмана. Демократия сменилась демагогией. 

Самое прекрасное и самое бесполезное слово в мире - слово "свобода".

Я узнал, что если не хочешь подохнуть, нужно быть твердым. И узнал, что приказы действуют лучше, чем просьбы.

Ничего не страшно, пока тот, кого ты любишь, еще жив.

Порядочный человек не хранит подарков. Они делают его жизнь горше.

Налоги на развлечения! Типично для нашего столетия! Вместо того, чтобы давать за это премии.

Древние греческие герои плакали больше, чем какая-нибудь сентиментальная дура наших дней. Они знали, что этого заглушить в себе нельзя. А сейчас наш идеал - абсолютная бесчувственная статуя.

Грусть иногда бывает единственным счастьем.

Радость жизни - покинутая дочь терпимости. В наше время ее не стало. А к ней многое относится. Познание и рассудок, скромность и спокойное отречение от невозможного. Всё смыто диким казарменным идеализмом, который хочет сейчас улучшить мир. Люди, считавшие, что улучшают мир, всегда его ухудшали, а диктаторам никогда не были знакомы радости жизни.

Те, кому диктуют, тоже радостей не испытали.

Самое страшное то, что всё рано или поздно превращается в привычку. Даже так называемый экстаз! Даже война! Даже боль! Абсолютно всё - дело привычки! Всё, кроме собственной смерти!

Он не знал точно, какому  богу молится,- сам он протестант, отец его - еврей, а молился он в католической церкви, - но он решил, что в такие времена и на небе должна быть настоящая неразбериха и что молитва сама найдет правильную дорогу.

Это дворец Лиги наций. Это дворец, в котором уже много лет решаются наши судьбы. Здесь всё еще решают, выдать ли нам документы и считать ли нас (беженцев) снова людьми.

В гранд-отеле "Белльвью" живут представителе Лиги наций, министры и другой бесполезный народ.

Любовь и месть трудно уживаются друг с другом.

Голод, пристанище и время - постоянные проблемы эмигрантов, и они ничего не могут с ними поделать, потому что не имеют возможности работать. Голод и забота о ночлеге - это два смертельных врага, но с ними еще можно бороться, а время, уйма пустого бесполезного времени -  это враг, который крадется тайком и пожирает их энергию. Ожидание утомляет, призрачный страх парализует волю. Если двое первых нападают открыто, то время подкрадывается незаметно и разрушает душу.

Человек велик в своих крайностях. В искусстве, любви, глупости, ненависти, эгоизме и даже самопожертвовании. Но миру чаще всего не хватает золотой середины.

В мире ведь все зависит от капельки тепла.

Удивительно, какая власть над человеком у этих бумажек. Наши предки в древние века испытывали страх от грома и молнии, боялись тигров и землетрясений; средневековые отцы - вооруженных воинов, эпидемий и господа бога, а мы испытываем дрожь от печальной бумаги -  будь то деньги или паспорт. Неандертальцев убивали дубинками, римлян - мечом, а с нами можно расправиться с помощью жалкого клочка бумаги.

Мы живем в неустойчивом столетии, когда легко погибают, но и быстро растут.

Кто покупает, тот всегда богаче того, кто вынужден продавать.

Да здравствует уничтожение личности! У древних греков на первое место ставился ум, в более поздние времена - красота, еще  позднее - болезни. А теперь на первое место вышли преступления! История мировой культуры - это история страданий тех людей, кто ее создавал.

Пока ты жив - еще ничего не потеряно!

- Почему так издеваются над евреями? Ведь мы же ничего им не сделали.

- Думаю, что именно по этой причине.

Всё быстротечно, и жизнь не вечна.

После этой войны так бесконечно много надо будет прощать и нельзя будет простить!

 

Своеобразный педантизм, при котором человек, даже убивая, старается доказать себе, что прав.

Пока они побеждали в войне, всё было в порядке,  а того, что  не было в порядке, можно было и не замечать или оправдывать великой целью. И какая это цель? Разве у нее не было всегда оборотной стороны? И разве эта оборотная сторона не была всегда темной и бесчеловечной?

Иной раз, как поглядишь, сколько мы тут всего разрушили, а что они сделали бы с нами, если бы подошли к нашей границе? Видишь, что мы вытворяем? А если они устроят у нас то же самое,- что тогда останется?

Удивительно, как начинаешь понимать других, когда самому подопрет. А пока тебе хорошо живется, ничего такого и в голову не приходит.

И вечно вы, образованные, чего-нибудь накрутите. Не мы с тобой эту войну затеяли, не мы за нее в ответе. Мы только выполняем свой долг.

Мы утеряли все мерила. Нас изолировали, воспитывали в нас отвратительное, вопиющее, бесчеловечное и нелепое высокомерие. Нас объявили нацией господ, которой все остальные должны служить, как рабы. Подчиняться каждому дураку, каждому шарлатану, каждому приказу - разве это означает армия господ? И вот вам ответ. Он, как всегда, сильнее бьет по невинным, чем по виновным.

Мы внушали себе, что не хотим бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, а что за война, кто в ней виноват и кто ее затеял - всё это будто бы неважно. Пустая отговорка, как и прежде, когда мы уверяли, что поддерживаем их только, чтобы не допустить худшего. Отговорка. Для самоутешения.

Чего ради мы здесь бьемся? Даже не за приемлемые условия мира.  С нами больше на станут разговаривать. Мы нарушили все договоры, все человеческие законы. Мы сражаемся за лжецов и спекулянтов, за фанатиков, убийц и сумасшедших - чтобы они еще год продержались у власти. Только за это - и больше ни за что! Война уже давно проиграна.

- Не всех же убивают.

- Конечно. Иначе и войны бы не было.

- Русские-то ведь арийцы. 

- И вовсе русские не арийцы.

- Арийцы. У нас же был с ними договор.

- Ошибаешься. Поляки, чехи и французы - вот те ублюдки. А русских мы освобождаем от коммунистов. И они арийцы. Конечно, исключая коммунистов. Ну, разумеется не господствующие арийцы. Просто рабочие арийцы. Но их не истребляют.

- Японцы теперь тоже арийцы, с тех пор как сделались нашими союзниками. Желтолицые арийцы.

Обманщики всегда выходят сухими из воды. С негодяями ничего не случается.

А разве, чтобы стать человеком, достаточно надеть штатское?

- Тогда мы были детьми и не было войны.

- Теперь мы - старики, но без опыта старости. Мы стары, циничны, ни во что не верим, а порой грустим, и нам только 20... 

Но если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, бы реже воевали. Терпимость - вот чего нам не хватает.

Культ диктатора легко превращается в религию.

Те, кто сеет смерть, никогда ничего о ней не знают.

Совесть мучит обычно не тех, кто виноват.

Как обычно, порок вознаграждается!

Уж мы такие! Ужасно боимся собственных чувств. А когда они возникают - готовы считать себя обманщиками.

На войне и время другое, чем в мирной жизни.

Это подземелье принадлежало раньше церкви и служило винным погребом. Прежде, чем стать винным погребом, оно служило застенком, здесь пытали ведьм и еретиков. Их подтягивали за руки, подвесив к ногам железный груз, раскаленными клещами рвали им тело, пока они не сознавались. А потом казнили во имя Б-га и христианской любви к ближнему. Мало что переменилось с тех пор. 

Как безнадежно обречены всякая справедливость и сострадание: им суждено вечно разбиваться о равнодушие, себялюбие и страх!

Всё, что мы делаем, мы всё оправдываем необходимостью. Когда мы бомбим города - это стратегическая необходимость; а когда бомбят те - это гнусное преступление. Это-то и называется современной политикой.

Предательство! На фронте нас предали, предали и замарали, наша борьба и смерть переплелись с убийством и злом, ложью и насилием, нас обманули во всем, даже в этой несчастной, отважной, жалкой и бесцельной смерти.

А на фронте убивают совсем ни за что.

К войне привели ложь, угнетение, несправедливость, насилие. Война, как мы ее ведем - это преступление, это лагеря для рабов, концентрационные лагеря и массовое убийство гражданского населения.

Я видел кое-то. Война проиграна, и мы еще сражаемся только ради того, чтобы правительство и те, кто всему виной, еще какое-то время продержались у власти и совершили еще больше преступлений.

Я теперь соучастник всего этого зла. Война не только проиграна, но мы должны ее проиграть, чтобы было покончено с убийством, рабством, концлагерями, штурмовиками, массовым уничтожением и бесчеловечными зверствами.

С чего начинается соучастие? С какой минуты то, что принято считать геройством, становится убийством? Когда перестаешь верить, что оно оправдано? Или, что оно преследует разумную цель? Где тут граница? Каждый должен решать этот вопрос сам. Когда спрашиваешь об этом другого человека - это все-таки попытка уклониться от решения. Но иногда удается спросить себя, когда спрашиваешь другого.

 Сирены. Раньше мы поднимали глаза к небу, чтобы молиться. А теперь - поднимаем, чтобы проклинать.

 Страх. Не ты дрожишь. Жизнь в тебе дрожит. И это не имеет никакого отношения к храбрости. Храбр тот, кто имеет возможность защищаться. Всё остальное бахвальство. Наша жизнь разумнее нас самих.

Это вовсе не храбрость: это недостойное легкомыслие. Опасность  - дело слишком серьезное. Насколько оно серьезно, поймешь только, когда видел много смертей.

Какой смысл грустить! И жить - умереть, и не жить - умереть! Хватай что можешь, а грехи пусть замаливают попы.

Трофеи - это трофеи, их надо брать там, где найдешь.

Еда. Во время войны все представления людей о счастье всегда связывают с едой.

Что только они делают с нами молодыми? Мы молоды, мы должны бы быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?

Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет. Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется. Все становится  и легче, и труднее, а иногда и совсем непереносимым. На это тоже нужна храбрость, но совсем другого рода.

- Как совместить всё это: книги, стихи, философию -  и бесчеловечность штурмовиков, концентрационные лагеря, уничтожение невинных людей? 

- Это совместить нельзя. Всё это существует во времени. Если бы жили те, кто написал эти книги, большинство их них тоже бы сидело в лагерях.

- Есть собственно только один ответ. Надо верить. Верить. Что же нам еще остается? Верить в Б-га, и в доброе начало в человеке.

- Вы никогда не сомневались в этом добром начале?

- Сомневался, и часто. А разве возможна вера без сомнений?

Здесь в тылу, война совсем иная. На фронте каждому приходится бояться только за себя. А здесь у каждого своя семья, и стреляют значит, не только в него: стреляют в одного, а отзывается у всех. Это двойная, тройная и даже десятикратная война.

Он был охвачен ненавистью к тем, кто всё это затеял; эта ненависть не побоялась перешагнуть через границы его собственной страны и знать ничего не хотела о справедливости и всяких доводах "за" и "против".

Мне хотелось иметь что-то, что могло бы меня поддержать, но я не знал другого: имея это, становишься уязвим вдвойне.

После этой войны так бесконечно много надо будет прощать и нельзя будет простить!

Нашему прошлому конец. Нам с ним нечего делать. Оно нас только связывает. Даже хорошее, что в нем было. Нам надо начинать заново. Наше прошлое обанкротилось. К нему нет возврата.

Мир не стоит на месте. И если отчаиваешься в собственной стране, надо верить в него. Затмение солнца возможно, но только не вечная ночь. Во всяком случае, не на нашей планете. Не надо так быстро сдаваться и впадать в отчаяние.

Еще не существовало на свете такой тирании, которой бы не пришел конец. Человечество шло вперед не ровной дороге, а всегда толчками, рывками, с отступлениями и судорогами. Мы слишком высокомерны, мы вообразили, что наше кровавое прошлое уже преодолено. А теперь знаем, что стоит нам только оглянуться, и оно нас тут же настигает.

Мечты спасать не нужно.

Человек может быть бесхарактерен, или труслив, или слаб, вот он и становится соучастником.

Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь? Ненависть делает человека неосторожным.

Здорово же мы научились притворяться, почти каждый - мастер этого дела.

Не следует говорить слишком много. И думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись.

Церковь -  единственная диктатура, которая выстояла века.

Иной раз у человека не остается ничего, кроме слез. Но это и не я, а что-то во мне, что просится наружу.

Ночью каждый таков, каким ему бы и следовало быть, а не такой, каким он стал.

Если не предъявлять к жизни особых претензий, то всё, что ни получаешь, будет прекрасным даром.

Разлука и возвращение, обладание и потеря, жизнь и смерть, прошлое и будущее - едины и всегда и во всем присутствует каменный и неистребимый лик вечности.

Если у меня будет ребенок, он как раз подрастет к новой войне, как мы - к этой. Подумай, сколько страданий ему придется перенести.

Вокруг нас все до того отравлено, что земля еще долгие годы будет заражена этим ядом. Что же будет, если противники всего того, что сейчас происходит, не захотят иметь детей? Разве только варвары должны иметь детей? А кто же тогда приведет мир в порядок?

Мы внушили себе, что смерть всё искупает. Подвел черту, и вся это гнусность нас уже не касается. Заплатил сполна, и дело с концом. А это не так. 

Все, на что он хотел опереться, что должно было поддерживать и вдохновлять, только еще больше отбрасывало его назад. Маленькое личное счастье тонуло в бездонной трясине общих бедствий и отчаяния. Счастье промелькнуло слишком быстро, а жизнь солдата измеряется не отпуском, а  пребыванием на фронте.

Какой смысл копаться с этом? Всё надо делать постепенно, шаг за шагом, и не пытаться решать мировые проблемы, когда тебе угрожает опасность.

Если судить только по виду, то преступников не было бы вовсе.

Кто у нас может кончить эту войну? Уж, конечно, не генеральный штаб. Он не возьмет на себя такую ответственность. В прошлую войну он сумел подсунуть это решение временному правительству, которое перед тем на скорую руку сформировали. Эти болваны подставили головы под обух, подписали перемирие, а через неделю их обвинили в государственной измене. Теперь всё по-другому. Тотальное правительство - тотальное поражение. Второй партии, чтобы вести переговоры, не существует, если не считать коммунистов. Тоже правительство, те же методы.

Единственное что мне нужно, это думать, что хочу, говорить, что хочу, и делать, что хочу. Но с тех пор как у нас появились мессии справа и слева, это считается большим преступлением, чем любое убийство.

 

Мы больны

 Эрих Мария Ремарк  "Возвращение"

                          Солдаты, возвращенные отчизне, хотят найти дорогу к новой жизни.

Мир! Мир? Долгие месяцы войны притупили чувства солдат, и когда не нужно защищаться, они пребывают в состоянии полного равнодушия.

Этот кромешный ад, этот искромсанный кусок траншейной земли, проник нам в самое нутро, что он - будь он проклят! - он, осточертевший нам до рвоты, чуть ли ни мил нам, мил, как мучительная, страшная родина, с которой мы связаны навеки. Мы отмахиваемся от нелепой мысли, но то ли это погубленные годы, оставленные здесь, то ли товарищи, которые тут полегли, то ли неисчислимые страдания, всосанные этой землей, - но до мозга костей въелась тоска.

 Мир! Мир? Мы разрушили всё, что можно разрушить. Нам бы смеяться и реветь от радости, а у нас какое-то нудное ощущение в животе: точно веника наелся, и вот-вот вырвет. 

- Теперь-то начинается самая мерзость.

- Почему мерзость, когда мир?

- Вот именно, это и есть мерзость.

- Мы возвращаемся обратно, а сколько наших остаются здесь лежать.

Быть может, только потому вновь и вновь возникают войны, что один никогда не может до конца почувствовать, как страдает другой.

После стольких лет войны мы не так представляли себе возвращение на родину. Думали, нас будут ждать, а теперь видим: здесь каждый по-прежнему занят собой. Жизнь ушла вперед и идет своим чередом, как будто мы теперь уже лишние.

- Героизм начинается там, где рассудок пасует: когда жизнь ставишь ни во что. Героизм строится на безрассудстве, опьянении, риске. 

- Кто ставит вопросы: "Почему?..Зачем?..Для чего?...", тот ничего не смыслит в героизме...

- За героизм немногих страдания  миллионов - слишком дорогая цена.

Раньше я бы, конечно,  не позволил себе смеяться над отцом. Но почтение к старшим испарилось в окопах. Там все равны.

Мир! Мир? Мы возвращаемся к жизни. Смутно ощущаем мы, как что-то теплое, скользкое хочет обвить нас, опутать наши движения, приклеить к чему-то. Это весь здешний нечистоплотный, вязкий мир громких слов и прогнивших понятий, в которые мы верили, когда шли воевать. А теперь мы чувствуем всю фальшь, всю половинчатость, всё спесивое ничтожество и беспомощное самодовольство этого мира, чувствуем с такой силой, что гнев наш переходит в презрение.

Передо мной стояла старая женщина с испуганным и озабоченным лицом. Она сложила морщинистые руки, усталые, натруженные.  Руки эти трудились ради меня, оттого они такие. Для этой худенькой, изможденной женщины я иной, чем все солдаты мира: я ее дитя. Для нее я всегда оставался ребенком, и тогда, когда был солдатом. Война представлялась ей сворой разъяренных хищников, угрожающих жизни ее сына. Но ей никогда не приходило в голову, что ее сын, за жизнь которого она так тревожилась, был таким же разъяренным хищником по отношению к сыновьям других матерей.

- В жизни совершенно необходимо иметь какую-то опору, неужели ты этого не понимаешь? Я хочу быть любимым, и тогда я буду опорой для того человека, а он для меня.

Война научила нас действовать почти не размышляя, ибо каждая минута промедления чревата была смертью. Поэтому жизнь после войны кажется нам очень уж медлительной. Слишком долго была нашим неизменным спутником смерть. Это выработало в нас какую-то напряженность, лихорадочность, научило нас жить лишь настоящим мгновением, и теперь мы чувствуем себя опустошенными, потому что здесь это всё не нужно. А пустота родит тревогу. Мы чувствуем, что нас не понимают и что даже любовь не может нам помочь. Между солдатами и несолдатами разверзлась непроходимая пропасть. Слишком часто что-то убегало от нас, и для многих это была сама жизнь...

Власть! Одного грамма ее достаточно, чтобы сделать человека жестоким!

Удивительно, как обыкновенное платье меняет человека! Что ж сказать о солдатской шинели!

В первые послевоенные месяцы жажда развлечений принимает положительно чудовищные размеры.

И вдруг меня охватывает несказанная печаль, которую несет в себе время; оно течет и течет, и меняется, а когда оглянешься, ничего от прежнего не осталось. Да, прощание всегда тяжело, но возвращение иной раз еще тяжелее.

Война всё разрушила, но в солдатскую дружбу мы верили. А теперь видим: чего не сделала смерть, то довершает жизнь, - она разлучает нас.

В казарме нам вдолбили, что честь отдается мундиру, а не тому, кто его носит.

 - Мы больны. Война еще слишком глубоко сидит в нас. Наши идеалы потерпели крах, наши мечты разбиты, и мы движемся в этом мире добродетельных людишек и спекулянтов, точно донкихоты, попавшие в чужеземную страну. Мы умеем драться, но трудиться не умеем.

 Всё напрасно! Когда мы шли на фронт, что это была за буря энтузиазма! Казалось восходит заря новой жизни, казалось все старое, гнилое, половинчатое, разрозненное сметено. Мы были такой молодежью, какой до нас никогда не было! С каждым годом мы затихали всё больше, многое ушло, и только одна воля  осталась. А теперь и она погрязла в трясине из порядка, долга, женщин, размеренности и черт еще, что они здесь называют жизнью? Нет, жили мы именно тогда, и, тверди ты мне хоть тысячу раз, что ты ненавидишь войну, я все-таки скажу: жили мы тогда, потому что были вместе, потому что в нас горел огонь, означавший больше, чем вся эта мерзость здесь, вместе взятая!

- А почему все так? Нас просто предали. Говорилось: отечество, а в виду имелись захватнические планы алчной индустрии; говорилось: честь, а в виду имелась жажда власти и грызня среди горсточки тщеславных дипломатов и князей; говорилось: нация, а в виду имелся зуд деятельности у господ генералов, оставшихся не у дел. Слово "патриотизм" они начинили своим фразерством, жаждой славы, властолюбия, лживой романтикой, своей глупостью и торгашеской жадностью, а нам преподнесли его лучезарный идеал. И мы восприняли все это как звуки фанфар, возвращающие новое, прекрасное, мощное бытие. Мы, сами того не ведая, вели войну против себя самих. И каждый меткий выстрел попадал в одного из нас! Молодежь всего мира поднялась на борьбу и в каждой стране она верила, что борется за свободу! И в каждой стране ее обманывали и предавали, и в каждой стране она билась за чьи-то материальные интересы, а не за идеалы; и в каждой стране ее косили пули, и она собственными руками губила самое себя! Разве ты не понимаешь? Есть только один вид борьбы: это борьба против лжи, половинчатости, компромиссов, пережитков! А мы попались в сети их фраз, и вместо того, чтобы бороться против них, боролись за них. Мы думали, что воюем за будущее, а воевали против него. Наше будущее мертво, ибо молодежь, которая была его носительницей, умерла.  Мы лишь уцелевшие остатки ее! Но зато живет и процветает другое  -  сытое, довольное, и оно еще сытее и довольнее, чем когда бы то ни было! Ибо недовольные, бунтующие, мятежные умерли за него! Целое поколение уничтожено! Целое поколение надежд, веры, воли, силы, таланта поддалось гипнозу взаимного уничтожения, хотя во всем мире были одни и те же цели! 

 Открываю учебник всеобщей истории, - опять войны, бои, сражения; тут воюют сообща, там против союзников. Это не всеобщая история, а история войн. Открываю хрестоматию Мне становится дурно от одностороннего, фальшивого толкования, в котором здесь преподносят слово "отечество". Когда жертвы этого учебного плана окончат школу, они будут знать время царствования любых, даже самых незначительных князьков и даты всех войн, которые те вели; детям внушат, что это чрезвычайно важные мировые факты, но о Бахе, Бетховене, Гете, Эйхендорфе, Дюрере, Роберте Кохе они вряд ли будут что-либо знать.

Кто знает, что стали бы делать люди, если бы они всегда все знали.

Своим движением вперед мир обязан лишь плохим ученикам.

Ах, любовь -  факел, летящий в бездну, и только в это мгновение озаряющий всю глубину ее!

 Я стою перед вами, один из сотен тысяч банкротов, чью веру и силы разрушила война...Вот стою я перед вами, ваш учитель и наставник. Чему же мне учить вас? Рассказать вам, что в двадцать лет вы превратитесь в калек с опустошенными душами, что все ваши свободные устремления будут безжалостно вытравливать, пока вас не доведут до уровня серой посредственности? Рассказать вам, что всё образование, вся культура, вся наука  - не что иное, как жестокая насмешка, пока люди именем господа бога и человечности будут истреблять друг друга ядовитыми газами, железом, порохом, огнем? Чему же учить вас, маленькие создания, вас, которые только и остались чистыми в эти ужасные годы?

Чему я могу научить вас? Показать вам, как срывают кольцо с ручной гранаты и мечут ее в человека? Показать, как закалывают человека штыком, убивают прикладом или саперной лопатой? Показать, как направляют дуло винтовки на такое непостижимое чудо, как дышащая грудь, пульсирующие легкие, бьющееся сердце? Рассказать, что такое столбняк, вскрытый спиной мозг, сорванный череп? Описать, как выглядит разбрызганный мозг, размозженные кости, вылезающие наружу внутренности? Изобразить, как стонут, когда пуля попадает в живот, как хрипят прострелянные легкие, и какой свист вырывается из горла у раненых в голову? Кроме этого я ничего не знаю! Кроме этого я ничему не научился!

Или подвести мне вас к зелено-серой географической карте, провести по ней пальцем и сказать, что здесь была убита любовь? Объяснить, что книги, которые вы держите в руках, - это сети, которыми улавливают ваши доверчивые души в густые заросли фраз, в колючую проволоку фальшивых понятий?

Вот стою я перед вами, запятнанный, виновный, и не учить, а молить вас хотелось бы мне: оставайтесь такими, какие вы есть, и не позволяйте раздувать теплое сияние вашего детства в острое пламя ненависти!

Этот человек - мой отец, который некогда распоряжался моей жизнью. Но защитить от ужасов войны он не мог. Мне пришлось самому всё преодолевать, и было совершенно безразлично, есть у меня отец или нет.

Этот мальчик был тихим и кротким -  спросите у его матери! А теперь он стреляет так же легко и просто, как когда-то бросал камешки. Раскаяние! Да как ему чувствовать раскаяние, если он четыре года подряд мог безнаказанно отщелкивать головы ни в чем не повинным людям? Война взрастила в нас безразличие к жизни и смерти. Патриотизм, долг, родина, - все это мы сами постоянно повторяли себе, чтобы устоять перед ужасами фронта, чтобы оправдать их! Но это слишком отвлеченные понятия, слишком много крови лилось там, она смыла их начисто!

Одичание? А кто виноват в нем? На скамью подсудимых вас надо посадить. Вашей войной вы превратили нас в дикарей! Вы должны неустанно повторять: "Мы все совершили ужасную ошибку! Так давайте вместе заново искать путей к жизни! ". А вместо этого вы опять начали лицемерить, заниматься травлей и пускать в ход ваши знаменитые статьи закона! 

Война разбила возможность быть счастливым, и я всюду буду немного посторонним и нигде не почувствую себя дома, но никогда, я думаю, я не почувствую себя безнадежно несчастным, ибо всегда будет нечто, что поддержит меня, - хотя бы мои же руки, или зеленое дерево, или дыхание земли.