И снова Ремарк...
Человек был ничем; надежный паспорт - всем...
Во время бегства и опасности, в отчаянии, как раз и начинаешь верить в чудо: иначе нельзя выжить...
В неприятных воспоминаниях есть одна хорошая сторона: они убеждают человека в том, что он теперь счастлив, даже если секунду назад он в это не верил.
Когда я стоял перед тихими, наполненными солнцем пейзажами, не верилось, что двуногое существо, создавшее всё это, в то же время могло готовить разбойничью войну.
Никогда мир не кажется таким прекрасным, как в то мгновение, когда вы прощаетесь с ним, когда вас лишают свободы. Если бы можно было ощущать мир таким всегда! Но на это, видно, у нас не хватает времени. И покоя. Но разве мы не теряем каждое мгновение то, что думаем удержать, только потому, что оно постоянно в движении? И не останавливается ли оно лишь тогда, когда его уже нет и когда оно уже не может измениться? Но принадлежит ли оно нам только тогда?
Разве каждый не хочет удержать то, что удержать невозможно?
Начитавшись газет, я упал духом: много ли надо, чтобы поверить во все это, если читаешь одно и то же каждый день! А сравнить не с чем: иностранные газеты под строгой цензурой.
Передовые газеты были ужасны - лживые, кровожадные, заносчивые. Весь мир за пределами Германии изображался дегенеративным, глупым, коварным. Выходило, что миру ничего другого не остается, как быть завоеванным Германией.
На небольшом постаменте перед толпой стоял черный громкоговоритель. Этот холодный и бездушный автомат орал о праве на завоевание всех немецких земель, о великой Германии, о мщении, о том, что мир на земле может быть сохранен только в том случае, если остальные страны выполнят требования Германии и что именно это и есть справедливость. На лицах у всех слушателей застыло одинаковое, идиотско-просветленное выражение. Они верили всему, что орал автомат. Это походило на странный массовый гипноз. И они аплодировали автомату, словно то был человек, хотя он не видел, не слышал их.
Мрачная одержимость - это знамение нашего времени. Люди в истерии и страхе следуют любым призывам, независимо от того, кто и с какой стороны начинает их выкрикивать, лишь бы только крикун обещал человеческой массе принять на себя тяжелое бремя мысли и ответственности. Масса боится и не хочет этого бремени. Но можно поручиться, что ей не избежать ни того, ни другого.
В церкви слышались звуки органа, гремел хор, священник двигался у алтаря в облаке благовоний. Его окружали служки. И мне вдруг показалось, что я вижу те же одурманенные лица, что и там, снаружи, те же глаза, пораженные сном наяву, исполненные безусловной верой, желанием покоя и безответственности. Конечно, здесь всё было тише и мягче, чем там. Но любовь к богу, к ближнему своему не всегда была такой. Целыми столетиями церковь проливала потоки крови. И в те мгновения истории, когда ее не подвергали преследованиям, она начинала преследовать сама - пытками, кострами, огнем и мечом.
Концентрационные лагеря переняли методы церкви. Инквизиция с ее камерами пыток во славу божию научила нас, как нужно обращаться с врагами истинной веры.
Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.
В любви вообще слишком много спрашивают, а когда начинают к тому же докапываться до сути ответов - она быстро проходит.
Страх перед неизвестностью - это одно; совсем другое, когда он принимает осязаемую форму. Ощущение страха вообще можно победить выдержкой или какой-нибудь уловкой. Но если видишь то, что тебе грозит, тут плохо помогают и навыки, и психологические ухищрения.
Национальное возрождение, о котором они кричат, похоже на камень. Когда его подымешь с земли, из-под него выползают гады. Чтобы скрыть свою мерзость, они пользуются громкими словами.
Вечная сцена! Слуги насилия, их жертва, а рядом - всегда и во все времена - третий - зритель, тот, что не в состоянии пошевелить пальцем, чтобы защитить, освободить жертву, потому что боится за свою шкуру. И, может быть, именно поэтому его собственной шкуре всегда угрожает опасность.
Газеты были наполнены требованиями, официальными заверениями, сообщениями о пограничных инцидентах - то есть всем тем, что предшествует войне. Самое замечательное в этом то, что всегда сильные страны обвиняют слабые в агрессивности.
Тот, кому угрожают, вообще узнает всегда всё раньше и лучше, чем агрессор.
Ненависть - это кислота, которая разъедает душу; всё равно - ненавидишь ли сам или испытываешь ненависть другого.
Время - это слабый настой смерти. нам постоянно, медленно подливают его, словно безвредное снадобье. Сначала он оживляет нас, и мы даже начинаем верить, что мы почти бессмертны. Но день за днем и капля за каплей - он становиться всё крепче и крепче и в конце концов превращается в едкую кислоту, которая мутит и разрушает нашу кровь. И даже если бы мы захотели ценой оставшихся лет купить молодость, - мы не смогли бы сделать этого потому, что кислота времени изменила нас, а химические соединения уже не те, теперь уже требуется чудо...
Чудо, когда его переживаешь, никогда не бывает полным, только воспоминание делает его таким.
Разве мы можем знать истинную меру своего счастья, если нам неизвестно, что ждет нас впереди!
Жизнь стала бы невыносимой, если бы она была вечной. В жизни больше несчастья, чем счастья. То, что она не длится вечно, - просто милосердие.
Воспоминание - это всегда еще и сожаление о том хорошем, что отняло у нас время, и о плохом, что не удалось исправить.
Если они убивают людей других взглядов, то тем самым защищают свободу мысли; если они отправляют тебя в концлагерь, то они только защищают честь родины. Они всегда правы, у них нет сомнений и угрызений совести. Они всегда на стороне силы. Фюрер самый миролюбивый человек в мире, лишь бы только другие делали по его.
Странная вещь - физическое превосходство. Это самое примитивное, что есть на свете. Оно не имеет ничего общего со смелостью и мужеством.
Повсюду нависла зловещая атмосфера утраты уважения к личности человека, которую неизбежно, как чума, приносит с собой война. Люди больше не были людьми, они подверглись классификации по чисто военным признакам - на солдат, на годных или негодных к военном службе и на врагов.
Невиновность в наш век - преступление, которое карается тяжелее всего.
Наш век назовут эпохой иронии. Конечно - не той, прежней, возвышающей душу иронии восемнадцатого столетия, но иронии подневольной, нелепой, большей частью зловещей, отмеченной печатью нашего пошлого времени с его успехами техники и деградации культуры. Ведь Гитлер не только другим прожужжал уши - он и сам верит в то, что он апостол мира и войну навязали ему другие. И вместе с ним в это верят пятьдесят миллионов немцев. А то, что только они одни из года в год вооружались, в то время как другие страны не готовились к войне, ничего не меняет в их убеждениях.
Заботы убивают так же, как дизентерия, от них надо держаться подальше; а справедливость - это вообще роскошь, о которой можно говорить только в спокойные времена.
Мы живем в эпоху парадоксов. Ради сохранения мира вынуждены вести войну.
Человека заставляют лгать и обманывать, чтобы защитить себя и сохранить жизнь.
Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую священник поднял и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийствам еретиков - и всё во имя любви к ближнему.